21:11

       Ты закончил свой завтрак как ни в чем не бывало, смеялся над шутками Джеймса и даже пошел на занятия. Ты превратил мышь в табакерку, табакерку в кофейную чашку, кофейную чашку в фиолетовый башмак, а затем обратно в мышь на трансфигурации и заработал двадцать балов в копилку своего факультета. Ты с помощью заклинания задрал юбку подружки Эванс Эрис Хитченс, когда та шла отвечать на истории магии, она показала тебе средний палец, а ты в ответ только громко заржал, раскачиваясь на стуле за последней партой. Ты молчал, ты говорил, ты безразличествовал. Ты ни жестом себя не выдал, Блэк.
       Но как только ты остался один – захотелось курить и на воздух, в замке было нечем дышать: лишь столетняя пыль и липкие взгляды; тебе хотелось поскорее исчезнуть из спальни для мальчиков, башни Гриффиндора, оказаться за пределами толстых стен школы, но ты почему-то медлил, долго копался в шкафу в поисках шарфа – только не красно-желтого, другого, который ты так и не нашел, и поэтому намотал на шею серый, потертый, Люпинов.
       Ты сунул пачку сигарет в карман брюк и направился на никогда не закрывающуюся смотровую площадку северной башни. 
       Письмо лежало в нагрудном кармане твоей рубашки, и, как тебе казалось, своей блэковской холодностью замедляло стук твоего сердца. Письмо от матери. Она почти никогда не писала тебе, предпочитала передавать что-то через Регулуса, тем самым подчеркивала свою отстраненность и якобы незаинтересованность в твоей жизни. Но она любила тебя всё так же – старший сын и всё еще наследник дома Блэков.
       Ты шёл быстрее и быстрее, по шаткой лестнице, ведущей к выходу на смотровую площадку башни, почти что бежал, перепрыгивая через ступеньки, но как только вынырнул на свежий воздух, остановился. Часы совсем недавно пробили девять вечера, но на улице уже стемнело, всё вокруг было усыпано только что выпавшим снегом, ветер шумел в  верхушках деревьев запретного леса, ты закутался в шарф и пошел к парапету северной башни, нарушая девственность снега своими следами, кое-как смахнул снег и забрался на невысокую стену с ногами, достал сигареты и положил пачку рядом с собой.
       21:11 – именно это время показывают часы на руке Блэка, когда он прикуривает первую сигарету, несколько раз щелкнув зажигалкой, его пальцы покраснели от мороза, но курить в перчатках он не любит. Сириус достает из кармана письмо и медленно его разворачивает. Это письмо-исповедь, письмо-покаяние, письмо матери, которая боится за свою семью. Она пишет, что отец заболел, и что ему осталось немного, по словам колдомедиков не более двух-трех лет. Она пишет, что школа – это всего лишь семь лет жизни, и цвет факультета во взрослой жизни не играет никакой роли. Она пишет, что, возможно, их семье скоро понадобится его помощь, и просит Сириуса сделать правильный выбор. Случайные знакомые, и даже друзья никогда не смогут заменить ему семью.
       Мать впервые просить его о помощи, мать впервые считается с его мнением, она впервые перекладывает на его плечи ответственность за будущее, и Сириус не знает, что ему делать. Он никогда не обсуждал семейные проблемы с Джеймсом, Ремусом или Питером, сор из дома Блэков выносить нельзя, он понял это еще в детстве, поэтому это решение он должен был принять сам.
       Сириус выдыхает дым.
       От него не ждали ответного письма, Вальбурга была уверенна в решении, которое примет её старший сын, по её мнению он был глупым, маленьким бунтарём, но всё-таки Блэком. Он не мог не  оправдать её ожиданий. Этим письмом она говорила, что детство кончилось, что пора выходить из переходного возраста. Пора взрослеть.
       Сириус выдыхает дым.
       «Береги себя!» - пишет Вальбурга.
       Сириус выдыхает дым. Он сидит на самом краю северной башни и курит. Какой, к черту, «береги себя»?

.      Не задавай себе вопросов, на которые боишься ответить. Не пытайся докопаться до истины. Не кури слишком много. Советую взять эти правила на вооружение, тогда ты не будешь находить себя ночью на парапете северной башни, глотающим дым, дрожащим от холода и выдуваемым ветром.
      Думай не о том, хотел бы ты вернуться домой, а о том, хотел бы ты там остаться? Ты хотел бы остаться в доме Блэков закладкой в забытой на журнальном столике книжке, которую никогда не прочитают; несказанной фразой, застывшей комом в горле, а после ухнувшей вниз, читай внутрь, с чем-то крепким; хотел остаться магловскими плакатами с девушками и мотоциклами, намертво приклеенными к обоям в твоей комнате; остаться грязным, пыльным, потерянным носком, что валяется под твоей кроватью – в самом углу у стенки, хотел остаться чем-то, только не самим собою. Ты этого не сможешь никому объяснить, у тебя не будет даже попытки. 
      Ты уже совсем взрослый, Блэк, ты куришь взатяг, не морщишься, когда пьешь огневиски и даже не закусываешь после, так, может, ты ответишь на вопрос: каково это – вызывать чувство ненависти у собственной матери? Постепенно уходишь в себя, с каждым вдохом – всё глубже, с каждым выдохом – реальность всё дальше. Сегодня ты куришь свои мысли, свои воспоминания, своё детство. Своё. Блэкство.
      Топот за спиной, шмыганье носом и крик в пустоту, как кричат, когда уверенны, что никто не услышит:
      — Будь ты проклят, чертов говнюк! Нельзя было раньше сообщить? Кто я теперь без тебя?
      В срывающихся нотках Сириус узнает Эрис Хитченс, грязнокровная подружка Эванс, которая вечно строит из себя, не пойми что. Пытается быть дерзкой, пытается быть безбашенной, хочет влезть во все авантюры сразу, отчего часто путается под ногами. Это выглядело позой, игрой на публику. Быть может, причина в том, что Блэк её почти не знал. Они совсем не общались, и Сириус её не любил. Он вообще никого не любил, особенно малознакомых, особенно подружек Лили. Ну и какого дементора ей здесь надо? Блэк прячет письмо в карман и пытается выглядеть безразличным.
      — Что, Хитченс, парень бросил? – интересуется юноша и оборачивается. Чё-орт! Из-за парней так на плачут, Сириус сморозил очередную глупость, скорее всего, случилось что-то серьезное. Кто-то заболел? Умер? Всё равно. Не пытайся лезть в душу другому человеку – еще одно правило, которое тебе надо взять на заметку. – Покурим вместе?
      Вопрос, который противоречит сам себе, курить вместе невозможно, разве что рядом, разве что одну на двоих, но всё равно не вместе. Когда в твоих руках появляется сигарета, ты закрываешься, ты остаёшься один на один со своими мыслями, с самим собою. И даже фразы, которыми вы обменяетесь между секундами, когда затягиваетесь или выдыхаете дым, эти фразы будут продолжением ваших собственных слов, продолжением ваших мыслей, продолжением вас самих. У вас никогда не получится диалога.
      Сириус прикуривает вторую.
      Он думает, что надо что-то сказать, что-то сделать, чтобы загладить свою вину за резкую фразу, за тот случай в кабинете истории магии, но не знает, поэтому просто двигается, чтобы освободить место рядом на парапете и свешивает вниз ноги, ему нравится ощущать под собой тысячу километров. Чувство – не будто летишь – будто падаешь.
      — Расскажешь? – Сириус не ждет, что Эрис откроет перед ним душу, вывалит все тайны и пустит еще глубже, просто ему  хочется дать понять, что если ей надо выговориться – он рядом.

/         Ничего не забрать отсюда себе на память, как с того света или из сна. Картинка – как кадр из очень концептуального магловского фильма, что крутят в кинотеатрах для особо эрудированных зрителей. Эрис уткнула лицо в коленки и протянула тебе письмо, порт-ключ в её жизнь, в её проблемы. Стоит тебе прикоснуться к нему, взглянуть на него, как ты мгновенно перенесешься туда, и пути назад уже не будет.
         Сириус медлит.
         Ты никогда не верил, что отец болен на самом деле, думал, что это его способ удержать тебя дома. Орион делал вид, что ему плохо, и ответственность за семью ложилась на твои плечи. Старшего сына. Наследника. И это действительно срабатывало, по крайней мере, первое время. Ты переносил поездки к Джеймсу летом, приезжал на пасхальные и рождественские каникулы домой. Ты видел, что тобой манипулируют, но всё равно велся. До тех пор, пока тебе не надоело. Последнее Рождество ты встречал в Хогвартсе, хотя мать писала, что отцу стало хуже. Но ведь этого просто не может быть. Почему-то, кажется, что родители не могут уйти из твоей жизни. Ты можешь уйти от них, а они от тебя нет. Смерть – это то, что бывает с другими. С такими как Эрис?
         Сириус медлит.
         Решив больше не идти на поводу манипуляций отца, ты выбрал делать всё ему наперекор. Ведь он врал тебе, и, с каждым новым приступом его выдуманной болезни, лжи становилось всё больше. На каникулах ты ходил в гриффиндорском шарфе, распевал гимн своего факультета, ты даже взял дополнительным курсом изучение магловедения, лишь бы ему насолить. Но теперь, когда ты знаешь, что отец был честен, ты чувствуешь себя виноватым. Весь твой бунт был построен на лжи, и от этого стал бессмысленным кичем, еще и пошлым вдобавок, что тебе самому теперь становится неприятно и как-то мерзко глубоко внутри.
         А теперь вспомни, когда ты только приехал в Хогвартс, ты был уверен, что все семьи похожи на твою, только чуточку хуже. Тебе внушали это с рождения, ты не считал её ни плохой, ни хорошей, просто ты думал, что так правильно. Впервые побывав у Поттеров, ты будто переместился в другой мир. Ты не верил, что родители могут так относиться друг к другу, к своим детям. Ты не стал считать свою семью особенной, но другие, по умолчанию, стали странными. Ты не понял семью Поттеров, а ведь они были чистокровными, даже приходились тебе родственниками, что ты сможешь сделать, оказавшись в мире Эрис?
         Сириус медлит.
         Ты сбежал из гостиной, от Джеймса, сюда, на крышу не для того, чтобы всё хорошо обдумать, а потому что ты не умеешь рассказывать о своих проблемах, тебе кажется, что ты останешься не понят. Но еще больше ты боишься того, что начав говорить, ты не сможешь остановиться. Задумайся, что привело сюда Хитченс? У Эванс куда больше такта, чем у твоего Сохатого друга, она уж точно смогла бы поддержать подругу в беде. И её жалость не измеряется числом пустых бутылок из-под огневиски.
         Какую боль легче переносить наедине с самим собой? Есть только один способ узнать.
         Сириус берет письмо из рук однокурсницы, и пепел красит его пальцы в черный цвет. Ему хватает несколько секунд, чтобы понять о том, что Эрис Хитченс на шестнадцатом году жизни осталась сиротой. Вернее, почти осталась сиротой. Но какая, к черту, разница в этом почти? Блэк не знает, что делать, любые слова окажутся сейчас лишними, поэтому он затягивается, тушит сигарету о парапет и бросает окурок вниз. А потом двигается еще ближе к Эрис и обнимает её за плечи, и прижимает к себе.
         Что бы ты не сказал, от твоих слов не станет легче, поэтому молчи. Лучше просто молчи.
         — Твой дед… наверно, он хороший магл, раз ты… - Сириус осекается. – Расскажи мне о нём.

.       Вы по кругу. Вы по лестницам Хогвартса – то вниз, то вверх. Вы в пустых классах. Вы в нишах замка. Вы путаетесь в шторах и прижимаетесь лбами к стеклу, выглядывая на улицу. Вы держитесь за руки и постоянно улыбаетесь. Вы – это ты и Космо. Теперь для всех Сириус и Космо звучит вместе, в одно слово. Космосириус. Почти что Космос и Сириус. Но если в космосе есть что-то вечное, то ваши отношения закончатся очень и очень скоро. Твоя любовь – бабочка-однодневка. Они были обречены на провал в тот самый день, когда начались.
       — Хей, Космо, кажется, ты так торопилась, что забыла надеть юбку, - ты всегда запрещал себе встречаться с однокурсницами, когда вы расстаётесь, сложнее переживать неловкие паузы, вы видитесь каждый день на уроках и ничего не можете с этим поделать. Но тем вечером тебе было скучно, Джеймс готовился к последнему в этом году, особенно-важному матчу по квиддичу, Ремус покрывался пылью в библиотеке, Питера, в качестве компании, ты даже не рассматривал.
       Она обернулась, одёрнула свою слишком короткую юбку и высунула язык. Ты бесстыдно глазел на её ноги. И ей нравилось то, что ты бесстыдно  глазел на её ноги. Кажется, в магловских мелодрамах истории любви начинаются иначе…
       Космо. Как её звали на самом деле, ты не помнил, девушку называли так из-за магловского журнала «Космополитен», который она постоянно носила с собой, каким образом гриффиндорка договорилась с издательством, что теперь ей высылали его в школу с совами, никто не знал, да и кому какое до этого дело? Жизнь девушки была глянцевой: она жила этими статьями, слепо следовала каждому совету, блюла все правила, она умудрялась носить журнал даже на уроки прорицания, чтобы использовать научный подход, к описанным в бульварном чтиве гороскопам. Космо была чокнутой. Сириусу такие нравились.
       — Хей, Блэк, какой твой любимый цвет?
       — Красный.
       — Значит, ты очень страстный любовник. Тут так написано.
       — Хочешь убедиться лично?
       — Да пошел ты.
       Она спрятала улыбку за журналом, ты уставился в потолок.
       В «Космополитоне» было написано, что до первой близости, да-да, они использовали пошлое слово «близость», хуже него могло быть только «пикантный», у вас должно быть три свидания: три вечера проведенных вместе, наградой за разговоры станет лишь невинный поцелуй в щеку. Космо тебе так и заявила, когда ты предложил ей прогуляться. Ты согласился. Весь вечер вы обжимались на старом диване в кабинете Флитвика.

       Сегодня – ваше третье свидание, и ты к нему полностью готов, даже прихватил пару бутылок вина, что стащил из погреба матушки прошлым летом. Бутылки были красивые и украшены витиеватым вензелем Блэков, само вино очень дорогое и выдержанное, и от этого кислое, обычно девчонки отказываются пить его после первого же глотка, но Космо держится. Она оттопыривает мизинец каждый раз, когда подносит бутылку к губам – строит из себя аристократку. Этому её тоже научил «Космополитен»?
       Вы на астрономической башне. Вы проспиртованы вином из погребов Блэков. Вы насквозь пропахли твоими сигаретами. Космо танцует, и её мини-юбка задирается, когда она раскачивает бёдрами. Она заговорила свою волшебную палочку, и теперь та передает магловскую радиоволну, и Космо ей в тон кричит какую-то песню. Ты забираешься на парапет, пытаешься подпевать, хотя не знаешь слов, впрочем, танцевать тебе удается. Одно неверное движение – и бутылка падает вниз. Космо просит тебя спуститься. Тебе всё равно – ты танцуешь.
       — Ты меня любишь? – перекрикивает магловскую певичку, чей голос доносится из волшебной палочки, она.
       — Конечно, люблю, - легко соглашаешься - твои слова не имеют веса. Ты открываешь еще одну бутылку вина и делаешь несколько больших глотков, один неверный шаг – и ты можешь сорваться вниз. Космо просит тебя спуститься. Ты танцуешь.
       Завтра вы будете всеми силами стараться не встречаться взглядами, ну, конечно, после короткого разговора за завтраком, когда ты вдруг поймешь, что Космо тебе неинтересна, но сегодня она тебе нравится, и ты смотришь на неё, и стараешься запомнить каждую деталь. Девушка просит передать ей бутылку и в этот момент ловит твою руку, тянет вниз. Секунда – ты лежишь на ней. Секунда – твой язык у неё во рту.
       — Ты меня любишь? – повторяет она, расстегивая рубашку.
       — Конечно, люблю, - легко соглашаешься – ты ведь не собираешься останавливаться.

.       Ничто не существует, кроме текущего момента. Мой был наполнен неумелыми понтами, пустыми словами,  сарказмом и Хитченс, где-то на краю этого момента еще находилась Космо, но и она исчезла, стоило надеть рубашку. Возможно, если бы мне было лет тридцать, и я был бы умудрен опытом, то смог бы выйти из этой щекотливой ситуации победителем: с пафосом, долей иронии, я заставил бы Эрис парой ловких фраз почувствовать себя не в своей тарелке, а после бы свалил, оставив за собой и разбитую тарелку, и разбитую Хитченс, и разбитый момент. Но мне шестнадцать, и я бестолковый мудак. Бестолковый мудак, у которого только что обломался секс.
       Космо рассказывала мне об Эрис, не в том, смысле, что мы были не знакомы, а в том, что Космо постоянно рассказывала мне о ней. Пока мы обжимались в кабинете Флитвика, Памела вываливала на меня всю подноготную их жизни, Космо жаловалась, что соседки воруют её косметику, роются в её вещах, читают её дневник, но ей приходится делать вид, что всё нормально. «Черта с два я буду это терпеть!» - говорила она, прежде чем открыть свой ротик навстречу моему языку. «Я наложу на свои вещи сглаз, и эти сучки прыщами покроются!» - я соглашался с её идеей, а мои руки уже скользили  под рубашкой. Мне было похуй на болтовню, цыпочки, вообще, много болтают, но эти имена «Эрис-Эванс-Эрис» делали наши уединенные вечера не слишком интимными. Теперь же, когда одна из соседок Пам вдруг материализовалась в самый ответственный момент, я готов был согласиться с её лаконичным «сучки», да только соглашаться теперь было не с кем.
       — Я могу искупить мою... ммм... вину?
       — Конечно. Хочешь у меня отсосать?
       Такие как Эрис не в моём вкусе, строит из себя больше, чем представляет. Алкоголь и сигареты, и игры в бэд гёрлс, да я на сто процентов уверен, что она целочка, хотя, наверняка, делает вид, что опытная во всех отношениях, да еще и девчонок сексуально просвещает, заставляя их щеки краситься в пунцовый. Уверен, что и Портишед, с которым она обжимается на межфакультетских вечеринках, довольствуется тем, что дрочит на её колдграфию в ванной. Нет, я не против целомудрия, просто люблю, когда слова соответствуют действительности.
       В моих руках появляется полупустая бутылка вина, какое-то время я ищу сигареты по карманам.
       — У тебя есть еще курить? – нахожу свою пачку на парапете. – Черт с тобой, я лучше свои.
       Я снова забираюсь на узкий бордюр, где какое-то время назад танцевал под магловскую музыку, доносящуюся из волшебной палочки Космо, но теперь я сажусь по-турецки, с удовольствием затягиваюсь и с вызовом смотрю на Хитченс.
      — Так какими судьбами, краля? Снова получила грустное известие от своего родственника и примчалась ко мне за поддержкой, в таком случае ты выбрала не слишком удачный момент, - никогда не умел играть по правилам, кто вообще эти правила выдумывал? Запомни, если кто-то открыл тебе болевые точки – надо бить прямо по ним, как еще можно залатать бреши в своей защите? Если ты повернулся к противнику спиной, не надо удивляться удару ножа. Если баба выёбывается, не надо строить из себя галантного кавалера и глотать её колкости – ответь ей тем же.
       Бутылка, украшенная гербом Блэков, и гладкая, без каких-либо опознавательных символов, фляжка Эрис были поднесены ко ртам одновременно. Мы сделали по глотку.
       — Или ты пришла сюда, чтобы изучить теорию, прежде чем приступить к практике? – синхронно втягиваем дым сквозь плотно сжатые губы. Выдыхаем.
       Дверь, ведущая вниз, открывается и на смотровую площадку Северной башни вваливается как-то неловко и боком, будто его кто-то пнул, Тариус Портишед. Если на ровенкло, где учатся ботаники, он и имеет какой-то вес, то в моих глазах просто задрот и мудозвон, который не может склеить тёлку. Она будет пудрить ему мозг, держать на коротком поводке, и ебаться с кем-нибудь другим, да хоть со мной. Она будет тешить его «не сейчас, но потом обязательно» долгое время, потому что ей удобно вселять в него надежду, потому что ей удобно, когда он рядом, потому что чувство, которое кто-то обозвал любовью, его ослепляет.
       — Я искал тебя, - говорит Тариус и смотрит на ноги Эрис, - знаю, что ты здесь обычно куришь, вот и поднялся… - он замечает меня, и мои губы растягивает улыбка, я машу ему рукой, на секунду он теряется, но всё-таки заканчивает предложение, - сюда.
        — Что, Тариус-душа-нараспашку, решил воспользоваться романтикой ночного неба и всё-таки трахнуть свою Хитченс. Я поддерживаю, поддерживаю эту идею и уже ухожу, вот только докурю одну, - затяжка. Вдох. Вдох. Выдох. Окурок падает вниз с башни, и я провожаю его взглядом, прежде чем спрыгнуть с парапета. Портишед как-то странно пялится на меня, и я замечаю, что моя ширинка расстегнута. Губы ломает усмешка. – В наши дни душа нараспашку – это так же неприлично, как ходить с расстегнутой ширинкой, - цитирую я какого-то мудака, приводя себя в порядок, - но если я могу справиться со своей проблемой, то у тебя вряд ли получится.

игра про крыши и сигареты. стараюсь не выбиваться из темы.

     «Расскажите нам о случившемся», - будет кричать толпа, жаждущая сенсаций. Самых личных, самых интимных подробностей чужой жизни. Что же произошло в тот день на вершине Астрономической башни? Вопрос, который ты услышишь много раз и от учителей, и от учеников, хотя какая разница от кого, их цель одна – праздное любопытство, интерес к пошлым, молодёжным драмам. “Ты встречался с Космо? Или с Хитченс? Или с ними обеими?” - спросит Скитер, и её ядовито-зелёное перо будет вздрагивать от нетерпения. Хотя бы начни свою историю, остальное она придумает сама и скормит толпе за завтраком в Большом Зале. Расскажи нам. Расскажи. Расскажи.
     Да нечего рассказывать. Я стоял на вершине Астрономической башни, глядя на Космо, готовую прыгнуть вниз, и Хитченс, пытавшуюся ей помешать. А в моей голове пульсировала лишь одна мысль: «Какого чёрта это всегда происходит именно со мной?».

     Гостиную освещал только свет камина. Тени скользили по стенам, сливаясь в жутковатый рисунок, напоминающий декорации к фильмам ужасов. Космо сидела в кресле лицом к огню, её поза, она сама были ненастоящими, искусственными, будто и сейчас она копировала фотографию из своего любимого журнала.
     — Сириус, это было так унизительно, - говорит она, делая акцент на «унизительно», только сейчас Блэк замечает в её голосе высокие, раздражающие нотки.
     — Что ты, к драклам, пытаешься из себя строить? Эта фраза из дешевого, бульварного чтива? – говорит он, и фраза не выписывается в сценарий, тщательно спланированный заранее, и не раз отрепетированный в голове девушки. Интересно, какая реплика была заготовлена для меня?
     Секунду Космо выглядит обескураженной, она повторяет:
     — Это было так унизительно! Я приличная девушка, Сириус Блэк, - она сжимает руку в кулак, будто пытается вернуть себе самообладание, но и в этом жесте нет ни капли искренности. — А теперь эта мерзавка Хитченс растреплет всей школе о произошедшем на Астрономической Башне. Конец моей репутации.
     Сириус пытается скрыть улыбку, поджимает губы, чтобы не расхохотаться.
     — Что ты предлагаешь? Наложить на Хитченс обливейт, чтобы спасти твою репутацию?
     — Не говори ерунды, Сириус, - Космо поднимается с кресла и смотрит на него. Сириус думает, что у неё совершенно безумный взгляд, то, что Блэку так нравилось в ней сначала, теперь пугает. – Ты должен на мне жениться.
     — Что? – юноша начинает смеяться. Он хохочет до тех пор, пока в его легких не заканчивается воздух. – Ты чокнутая.
     — Но ты же говорил, что любишь меня, - девушка выглядит растерянной. В её сценарии всё должно было быть иначе.
     — Иди нахуй, - выдавливает из себя Блэк, не прекращая смеяться. Юноша смеется по дороге в спальню, он старается себя сдерживать, хотя и неудачно, ложась в кровать. Он хохочет, хохочет и не может остановиться до тех пор, пока Брендон Боунс не швыряет в его сторону свой башмак.
     — Харэ ржать, Блэк, дай поспать.
     Ботинок ударяется о спинку кровати Сириуса.
     — Отъебить, Брэнд.

     А на утро ты просыпаешься с больным горлом, тяжелой головой и, как следствие, ужасным настроением. Большой зал кажется слишком шумным, от какофонии запахов тошнит и даже традиционный для тебя утренний кофе, обжигающий воспаленное горло, раздражает. А еще ты не знаешь, куда спрятаться от взгляда Космо, её сумасшедшие глаза смотрят на тебя каждую секунду этого грёбанного и очень длинного завтрака.
     — Блэк, говорят, ты променял нашу Пэмми на Хитченс, - Сара Миллер наклоняется за кувшином тыквенного сока так, что ты видишь в открывшемся декольте её красный лифчик.
      — О да, между мной и Эрис вчера определенно проскочила искра.
     «Я не могу жить дальше с мыслью, что ты меня больше не любишь», - пишет на кусочке пергамента Памела, и свёрнутый листок приземляется в твою тарелку с овсянкой. Какого черта? От взгляда Космо хочется провалиться сквозь землю, и ты, не читая, сминаешь бумагу в шарик, и опускаешь в чашку с не выпитым кофе. Девушка готова разрыдаться, она смотрит, как твоя спина скрывается за дверьми Большого Зала.

     Ты считаешь ступени, ведущие на вершину Астрономической башни. Горло саднит, поэтому хочется выкурить пару сигарет, странный способ лечить ангину, но тебе он помогает безотказно. Прикуриваешь до того, как выйти на смотровую площадку, затягиваешься. Космо стоит на парапете, готовясь прыгнуть вниз, рядом с ней Хитченс, пытающаяся ей помешать. Ты сжимаешь волшебную палочку и прячешь её за спину. Какого черта это всегда происходит именно со мной?

.         Если бы вы спросили меня – как я? Я бы ответил, что я песком. Я песком высыпался из трещащего по швам мешка-лета и последние две недели был тем-самым-ублюдком, который обламывает всем кайф. Всем – это Джиму и Марли, мы проводили летние каникулы вместе, бродили по мостовым с выжженными тенями деревьев на них, прятались от полуденного зноя в местном сельском кафе, бегали купаться на речку, наши каникулы были похожи на предыдущие, и на те, что были до предыдущих, и на те, что были до… в общем, вы меня поняли.
         Я чувствовал себя невъебенно взрослым для этих детских игр, мне было шестнадцать лет, и месяц назад я сбежал из дома, и вся реакция Джеймса, которой он меня удостоил, это хлопок по плечу и слова: «Не переживай, дружище, мы что-нибудь придумаем». Вот именно, придумаем, мне хотелось начинать взрослую жизнь, тусоваться в Лютном, рисковать, развлекаться, делать всё то, что запрещали родители, но, кажется, в своё «придумаем» Джеймс вкладывал какой-то иной смысл, потому что дни в Поттер-манор тянулись, как резинки на трусах Космо. Метаформы не мой конёк, зато у меня отличное чувство юмора.
         — Не будь эгоистом, Джим, придумай что-нибудь, я умираю со скуки, - твердил я весь вечер, пока Сохатый в письме Эванс выводил каллиграфическим почерком «У меня все хорошо…». У него и правда было всё хорошо, их отношения поднялись на новый уровень, теперь рыжая отвечала на его письма и, судя по довольной физиономии Поттера, она больше не сравнивала его с глубоководным кальмаром, по крайней мере в негативной ключе.
         После ужина я сказал, что хочу прошвырнуться по окрестностям, на самом деле, мне было необходимо хорошо обдумать возможность перемещения в Лютный переулок на этих выходных. Назем назначил мне встречу, предложил поучаствовать в одном деле, где «всё на мази». Джиму Назем не нравился, но отправляться в Лютный одному мне не хотелось, к тому же телепорты у него получаются лучше, а использовать камин вряд ли удастся, миссис Поттер вбила себе в голову, что мы что-то замышляем, потому что слишком тихо себя ведем, ха, эту женщину точно не проведешь.
         Солнце – кровавый мяч – катилось за горизонт, и я шел ему навстречу. За домом Поттеров был пустырь, за ним находилось недостроенное здание, к которому я и направлялся, стройка прекратилась лет двадцать назад, и дом был заброшен, помню, раньше мы любили сюда прибегать, чтобы играть в войну, рыцарские турниры и экстремальные полеты на метлах, в последнем угнаться за Джимом и Марли мне ни разу не удавалось, однажды я не вписался в поворот и сломал себе обе руки, Марлен кормила меня с ложки, а как я ту неделю ходил в туалет, даже вспоминать не хочу.
         Я вошел через главный вход и направился к ступеням. Лестница обрывалась на третьем этаже, и мне пришлось встать на выступ для окна, чтобы подтянуться и залезть на край недостроенной стены. Я не боюсь высоты, и мне нравится ощущать пространство под ногами, я дошел до края стены, повернул, сделал несколько шагов и только после этого сел, дом Поттеров находился у меня за спиной, а солнечные лучи лизали моё лицо и голые лодыжки.
         Щелкаю зажигалкой.
         Я помню как выкурил свою первую сигарету. Мне было четырнадцать, пачка дорогих, магловских сигарет давно валялась в моем рюкзаке, я хотел попробовать, но не решался, а делить воспоминание о первой сигарете с Джеймсом казалось неправильным. Закатное солнце окрасило улицу в бледно-желтый цвет, когда я вышел на балкон дома Поттеров, где гостил тем летом, я прислонился к стене, достал помятую пачку из кармана и какое-то время ждал чего-то особенного. Ничего не происходило. Я прикурил. Тем вечером я влюбился в запах табака, в запах улицы под палящим солнцем, я влюбился в выжженные на асфальте тени деревьев, тем вечером я впервые выдыхал дым из легких, и от этого у меня кружилась голова. 
         Выдыхаю дым.

         Ты киваешь Эрис, не то принимая её извинения, не то отвечая на просьбу сопроводить в Косой Переулок. Это лето – против тебя, оно похищает у тебя Джеймса Поттера, отбирает семью, а когда ты решаешь насладиться одиночеством, лишает тебя и этого. Злое-злое лето, палящее, красное как гриффиндорский шарф, учащее полагаться в любой ситуации только на себя.
         — Марлен меняет тебя на Джеймса, - усмехаешься ты, - но моя ситуация гораздо печальнее. Джеймс меняет меня на Лили. – Фраза в одну затяжку, горький дым заполняет твои легкие и также легко растворяется в воздухе. Ты чувствуешь, что теряешь лучшего друга, с каждым письмом Эванс, с каждым его рассказом о ней. Ты не чувствуешь себя в его новой жизни, и это нормально, что тебе там неинтересно.
         К сожалению, понимание, что рано или поздно наступит «та-далекая-жизнь», в которой Джеймс сменит тебя на домик у озера, волшебную машину в кредит, садик с розами, фуршеты, дегустацию сыра и прочую скучную хуету, которую почему-то так ценят взрослые, пришло давно, но ты всегда надеялся, что к этому времени ты станешь старым наркоманом-алкоголиком, будешь жить на чердаке и коротать вечера за игрою в покер и бутылкой огненного виски. Потерять лучшего друга сегодня – страшно, потерять его когда-нибудь, через много лет – ничего. Джеймсу было всего шестнадцать, и он оставался шестнадцатилетним пацаном, просто уже выбрал свой путь к взрослой жизни, и выбрал того, с кем этот путь пройдет, ты же стоял посреди разбитой дороги и, куда идти, совершенно не знал. Ты не хотел взрослеть. Ты хотел вечно-шестнадцать. А прямо сейчас ты хотел в алкоголь.
— Этим летом я сбежал из дома, как теперь моя дорогая матушка без меня? – мысли, что копились в твоей голове, наконец, нашли свободные уши, с крыши быстро не убежать, только если прыгнуть вниз, но это не тот случай. – Знаешь, что я понял, Хитченс? Я аппендикс, я был придуман для того, чтобы организм нормально функционировал, но при этом абсолютно бесполезен. Я не анархия, я не бунтарь, все мои проделки вписывались в реалии организма Блэков, даже побег. Это не странно, это не сверхъестественно. Знаешь, это даже не круто, как мне казалось. И шрам – он совсем не заметен, ткань быстро зарубцуется, и черный след на гобелене не бросается в глаза, если не обращать внимания. Золотистая нить обрывается темным пятном, будто так и задумано.
         Высказался. Щелчок зажигалки – это Эрис закурила вторую. И твое злое, красное лето окуталось дымом её сигарет. Отправиться на встречу с Наземникусом вместе  с Хитченс – не самая хорошая идея, но за отсутствием лучших вариантов, ты согласишься и на этот. Пока Джеймс делает первые шаги на пути к взрослой, счастливой жизни, вы опуститесь на самое дно, к таким же, как ты, отбросам. К таким же поломанным как Эрис.
         — Мне надо не в Косой Переулок, а в Лютный, - говоришь ты, - если не боишься, отправимся туда вместе. Слышала о пабе «Хромой собаки»? – паб хромой собаки назвать пабом можно было с большой натяжкой, он находился в подвале заброшенного дома в самом конце Лютного переулка и служил местом «официальных» встреч без галстуков, подтяжек и некромагических артефактов разного сброда. – Мне там надо встретиться с одним человеком… впрочем, я могу оставить тебя у Фортескью и забрать на обратном пути.
         Ты знал, что на это Эрис не согласится, поэтому губы растянулись в улыбке. Злое-злое лето, пожалуйста, не будь таким злым.

.
       Падаешь на холодный пол. В этом заброшенном доме нет крыши, и ты видишь кусок звездного неба, простреленный навылет луной. Эрис лежит тут же, в полуметре от тебя, а между вами коробок того, что заменяет этой ночью сигареты. Ты набираешь в легкие дым и задерживаешь дыхание, хочешь, чтобы дым заполнил всю пустоту внутри тебя, поднял над землей и растворил в лунном свете. Но вместо этого он переносит тебя в паб «Хромой собаки» в Лютном переулке. В тёмное, гнилое место, освещенное одной лишь лампочкой, свисающей над барной стойкой.
       — Ты уверен, что она придет? – в который раз спрашивает Флетчер, в бокале перед ним виски, но он не спешит его пить, просто греет в руках, иногда подносит ко рту, но так и не делает ни одного глотка.
       — Придет, эта старуха просто помешана на древних кубках. Я отправил ей колдографию, и она заинтересовалась, - произносишь ты. Наземникус косится на Эрис, он ей не доверяет так же, как ты не доверяешь ему.
       Этой ночью за три сотни галеонов вы продаете кубок «Святого Грааля», так он его называет. Кубок, за который любой торговец старинными артефактами запросил бы в сотню раз больше, если бы получил его честно. Но ты не удивляешься низкой цене, и не спрашиваешь, откуда у Флетчера древний, старинный кубок, но не потому, что не хочешь этого знать, а потому что правды все равно не услышишь.
       Старуха – это Винисента Гойл, подруга твоей матушки, ее дом напоминает грёбанный музей, он просто завален древним и благородным хламом до самого потолка. И когда Назем поинтересовался, не знаешь ли ты какого-нибудь богатенького, чистокровного мудака из «твоего» окружения, кого может заинтересовать его товар, ты сразу подумал о миссис Гойл. Эта старуха была готова убить за любое старье, как-то она даже пыталась выторговать у твоей матушки фамильные перстни, уверяя, что раньше они принадлежали чете Гойлов. Она и сама напоминала древний артефакт – тусклая, желтоватая кожа, тонкая, как папиросная бумага, обтягивала ее тонкие кости. Черная, широкополая шляпа с вуалью закрывала лицо, на каждом из пальцев по золотому, массивному перстню, не спадающему благодаря разве что старческому артрозу. В таком виде она появилась на пороге «Хромой собаки».
       Ты переносишься в момент, когда в баре появляются авроры. В момент, когда всё становится ясно - и то, что "Святой Грааль" Флетчера был украден из дома Винисенты, и то, что рассчитывать на Наземникуса в таких ситуациях не стоит. Он просто кладет тебе что-то в руку, пробормотав: «Спасибо за помощь. Это твоя доля», а после растворяется в грязном и душном баре. А ты суешь свою награду в карман и тихо произносишь:
       — Прости, Хитченс, я думал, все пройдет не так.
       Спустя мгновенье, ты перестаешь чувствовать свое тело, так действует заклинание обездвиживания, ты видишь вспышку света – и Эрис, как тряпичная кукла, отлетает к стене и падает под стол.
       — Ублюдки.
       Ты открываешь глаза в заброшенном доме в Годриковой впадине, когда всё, произошедшее с тобой и Хитченс уже позади. Всего пару часов назад вы будто находились в эпицентре большого взрыва, а сейчас ты чувствовуешь безмятежность и свободу. Вам двоим, сбежавшим из Вавилона, выброшенным на улицу под яркие звезды, можно было ни о чем не думать, но ты думал о Джеймсе.
       Ты переносишься в тюремную камеру номер четыре следственного изолятора Аврориата.
       — Мистер Блэк, что вы делали в пабе? – молодой аврор с безумным взглядом подходит к решетке вплотную, это он приложил Хитченс заклинанием в баре, и сейчас его волшебная палочка направлена тебе в грудь. Ваши с Эрис палочки лежат в верхнем ящике его стола. — Ограбление – это уже не детские шалости. Это тянет на реальный срок в Азкабане, детишки. Так что лучше признайтесь сразу, или для этого мне придется использовать пару… э-э… запрещенных заклинаний.
       Страх вызывает агрессию. И сейчас этот молодой страж порядка, с наклонностями к садизму, хотел увидеть в ваших глазах испуг, он хотел увидеть слезы или услышать мольбу выпустить вас на свободу. Но узрел только средний палец.
       — Иди нахуй.
       Зрачки молодого аврора сужаются, он не произносит ни слова, но тебя отбрасывает к стене. Заклинание Stupefy. Невербально.
       — А, может, мне развлечься с твоей подружкой? Сисек у нее, конечно, нет, но ноги ничего…
       Эрис что-то говорит ему в ответ, но ты не слышишь ее слов, ты думаешь о Джеймсе. О том, что раньше, до твоего побега из дома, Блэки могли бы вытащить тебя отсюда за несколько секунд, но теперь они не станут этого делать. И единственный человек, к которому ты можешь обратиться за помощью – Джеймс. Лучший друг, которому этим летом стало не до тебя.
       Аврор направляется к двери камеры, чтобы добраться до Эрис. Ты думаешь о том, что забыл сквозное зеркало на тумбочке в комнате Джеймса.
       — Что ты делаешь, Митч? – на пороге изолятора стоит Альфард.
       Ты переносишься в тот момент, когда вы с Эрис и дядей Альфардом стоите на одной из улиц Лондона возле входа в министерство магии. Ветер пинает в спину, прогоняя вас с ночных улиц домой.
       — Тебе стоит поблагодарить мать, это она рассказала мне, где ты, - произносит Альфард, он не считает себя вправе читать тебе мораль, но ты видишь, что он на тебя злится.
       — Я обязательно отправлю ей открытку.
       — Не глупи, Сириус, ты должен вернуться домой.
       Ты молчишь. Обсуждать свою семью в присутствии посторонних не в твоих правилах. Хочется курить.
       — Хотя бы найди более приличное место для свиданий со своей дамой.
       Ты открываешь глаза в заброшенном доме в Годриковой впадине. Эрис с кашлем выдыхает дым. Ты смеешься и не можешь остановиться.  Коробок-награда за сегодняшнее приключение наполовину пуст.
       — Знаешь что, Хитченс, - говоришь ты. – Это отличная трава.